Зейнеп перед этой Царь-печью трепетала, не постигая ее семафорного подмигивания, и, боязливо обтирая ее надменные бока, спешила смыться из котельной от греха подальше.
Она вообще мало была похожа на полновластную хозяйку этого жилища, устланного синтетическими коврами и обставленного самоварным золотом турецкой роскоши. Зейнеп (в миру просто Зина) драила окна, натирала ламинат, чистила ковры, выбивала и выцарапывала пыль из самых отдаленных углов и при этом имела прав в нем не больше, чем пылесос или половая тряпка.
Где-то в дальнем шкафу валялся ее так ни разу и не востребованный диплом технолога кожи и меха – Зина была украдена «взамуж», едва успев сдать госэкзамены.
Ее муж Мурат, мрачный мужчина с вечно отсутствующим лицом, занимался бизнесом, о котором Зина имела весьма смутное представление и только безропотно принимала каждый день орду гостей: бесконечную вереницу хмурых транзитных шоферов, ставящих длинные фуры возле дома, каких-то помятых, с жеваными галстуками набекрень, командированных из провинции и регулярных, как осенние журавли, абитуриентов из аула Мурата, откуда он уж тридцать лет как уехал. Все эти пришельцы непрерывно поедали приготовленную Зиной снедь.
Однажды я застала этот натюрморт с маслом. На плите в огромном казане что-то аппетитно шкворчит, Зина нарезает хлеб разбойничьим ножом, а здоровенные мужики, семеро по лавкам, с зажатыми в кулаках ложками, не мигая, как вараны, смотрят ей в спину, а четверо сыновей валяются на диване в соседней комнате перед неумолчным сутками телевизором и ждут, когда им наконец дадут поесть.
Я не раз порывалась сказать Зине: отчего муж не наймет ей помощницу по хозяйству? И каждый раз не решалась. А услышав, как она называет домработницу соседей «служанкой», и вовсе успокоилась.
Была у нее свекровь – сухая нравная старуха с безразмерным самомнением. Когда-то давно осталась она вдовой с пятью детьми на руках, вырастила их кое-как одна, не вышла повторно замуж, куда, впрочем, никто ее и не звал, и с тех пор нерушимо уверовала в собственную святость, присвоив себе забавно переиначенный титул – «мать одиночества».
Дважды в год Мурат снаряжал матушку, как выражалась старуха, «в санаторию». В обязанности Зины входило сопровождение.
Бабку следовало отпаивать чаем из двунадесяти целебных трав, напоминать имена сериальных персонажей, кто там кому жена или любовница, на процедурах застилать кушетки свежей простыней, следить за действиями медсестер (как бы не уморили), обтирать полотенцем после душа Шарко и извиняться перед персоналом за поведение старухи, вообразившей себя барыней. Всякий раз к окончанию срока лечения свекровь повелевала подготовить для униженных и оскорбленных ею же врачей и медсестер отвальный банкет. Зина закупала баранью тушу и готовила на санаторной кухне многосложный обильный обед.
Ко мне Зина относилась с уважением и не без своеобразного сочувствия как к человеку невнятной, бесполезной профессии и странного образа жизни.
- Всё пишешь? – с укоризной спрашивала она, со вздохом усаживалась на диванчик рядом с моим рабочим столом, опершись на сиденье руками и рассматривая свои разношенные, в набухших венах, ноги.
- Пишу, Зина.
- Ночью, в четыре часа, в туалет встаю, а у тебя свет горит. Не боишься зрение испортить?
- А чего его беречь? Один комплект глаз за жизнь извести надо. Ты же вот тоже не бережешь себя.
Иронии Зейнеп не считывала.
- Смотри, ослепнешь еще…
Много раз я замечала у нее на предплечьях и ногах синяки, о происхождении которых она, как о явлении обыденном и неизбежном в семейной жизни, рассказывала другим соседкам, но из каких-то нравственно-гигиенических соображений скрывала от меня.
Все знали, что у Мурата была семья на стороне. Дева с накладными алыми когтями, похожая одновременно на всех певичек казахстанской эстрады, родила ему сына, и Мурат разве что следы ее не целует. Зина, как и полагается обманутой жене, узнала об этом самой последней и довольно своеобразным образом – наводя порядок в шкафу. Соскользнув с плечиков, упал мужнин пиджак и из внутреннего кармана выпала тонкая стопочка лотерейных билетов. Пять штук. И каждый билет надписан рукой Мурата. Имена их сыновей – Алибек, Жанибек, Азамат, Алмас… На пятом билете было написано – Чингиз.
Чингиз? Кто это?
Так и сидела до самой ночи с веером билетов в натруженных руках, как будто играла в дурака с невидимым карточным шулером, пока не приехал Мурат и не рявкнул на нее в ответ на вопрос. Впрочем, Зина и сама все поняла в первый же миг...
Меня Мурат ненавидел. Чутьем делового человека он ощущал мое трудноопределимое, подспудно вредоносное влияние на супругу. Мы холодно и многозначительно раскланивались, отлично понимая природу взаимной неприязни. «Стерва», – глядя мне в переносицу, думал Мурат. «Сволочь», – отвечала ему я.
Однажды, летним воскресным вечером, Зина пришла сама не своя, с бледным растерянным лицом.
- В пятницу на свадьбе была. У его родственников. Без Мурата. Они сына женили. А Мурат в Астане. Через три дня приедет. Убьет он меня.
И зашмыгала носом…
… Отрыдав свое, с мокрой головой после холодного душа, Зина безжизненно улыбалась:
- Они записали свадьбу на видео. И всем гостям подарили копии. Сейчас вот приехал племянник, привез диск. Я посмотрела. Он меня убьет…
И опять зарыдала.
- Что там, на диске, господи?
- Все мои лишние движения…
Через четверть часа мы начали просмотр…
О, бессмысленный казахский той с его напыщенной альфой и пьяненькой омегой! Глухое, подавленное проклятие и горький смех. Никому не нужное пожизненное ярмо, национальное бедствие и любимое занятие моего народа. Жених в негнущихся латах нового костюма, невеста в платье из взбитых сливок. Измученные улыбки четы дружек. Неуклюжие, душные, липкие объятия родственников, пятнадцатилетние официантки, громадные банты с изнанки стульев, тамада в похабненько тесных брючках, жидкий дождь из однодолларовых купюр, прикидывающийся золотым ливнем, слоняющиеся по залу и пританцовывающие под «тынц-тынц» малыши. И столы, кое-где разоренные, а где-то нетронутые – заветренная мясная нарезка, скисающие от духоты салаты, стайки разнокалиберных бутылок и посередине фруктовая пирамида с венчающим ее каменным виноградом, который никто никогда не ест. И тосты, тосты, тосты. Одинаковые, как бруски хозяйственного мыла. И такие же тусклые и невыразительные на вкус.
А потом поплыли сцены, когда разгуляется. И я увидела танцующую Зину.
В кои-то веки оказавшись на пиру без супруга, хулигански хлопнувшая пару бокалов газированного хмеля, она отпустила тело и душу на свободу, отдалась дионисийскому безумию совокупления пластики и ритма. Тут было всё – фламенко и сальса, ламбада и падеграс, хастл и пасодобль, кизомба и танго без партнера, плавные змеиные содрогания животом одалиски из гарема, камлание шаманки в отсветах костра, чувственная пляска гетеры на пьяном симпозиуме философов, головокружительное вращение вакханки на победном пиршестве. Это была жрица дьявольского радения, где неистово билась о невидимые стены ее наглухо заколоченное женское естество, это была неожиданно вскипевшая, как убежавшее молоко, страсть. Это был не танец, а отчаянный, бессмысленный, обреченный на побег из зоны. Грудью на колючку, на запретку, под вертухайскую вышку, под раздачу свинцового гороха. Хоть час, да мой. Какое ей было дело до типа с видеокамерой, неотступно следовавшего за этой обольстительной, внезапно и дьявольски похорошевшей женщиной… Объектив то и дело выхватывал сочащиеся изумлением взгляды. Мужчины ее вожделели, а Зина их скопом соблазнила и тут же бросила.
Правильно она боялась – муж ее убьет. По-настоящему убьет.
- Зина, мы сделаем монтаж!
- Что сделаем?
- Мы сделаем монтаж. Не бойся, у меня знакомый есть на телевидении, он аккуратно вырежет все твои лишние движения!
Я ликовала. В висках заломило от злой радости. Мы обдурим этого гада! Н-на тебе, тупое самодовольное животное! Н-на тебе, любитель свежего мясца! Зина скормит тебе отредактированную версию, и ты, жалкий делец, не ведающий чувства дома и семейного очага урод, не имеющий вкуса отличить подлинник от копеечной подделки, удовлетворенно хмыкнешь – баба-то боится меня, сидит на свадьбе как к стулу прибитая. А накось, выкуси!
… Глубокой ночью кто-то осторожно постучал в окно.
- Зина? Что случилось?
- Извини… Ты же не спала? Прости. Ничего не случилось… Не надо монтаж. Верни диск.
- Возьми. Зина… Если передумаешь, я пойму. Время еще есть.
- Не передумаю. Пусть смотрит.
И зашагала в темноту.