Вот бредёт, спотыкаясь и поминутно останавливаясь, чтобы поглядеть на солнце через бутылочный осколок, внучка рябой Мамлякат. Школьный ранец болтается на тощих плечиках, косички заплетены как попало, колготки перекручены, а на коленке шов грубый, красными нитками по коричневому. Куда только смотрит невестка Мамлякат? Сама неряха, и ребёнок такой же. Латоб-хола подзывает девочку и спрашивает сначала про учёбу, впрочем, вполне равнодушно. Что может поведать особенного такая драная пичуга? Разве что расспросить её про магазин, который открыли дядя с женой. И дитя, шмыгая и ковыряя носком кроссовки асфальт, простодушно рассказывает, как «санпистанса» приходила, и Санобар-кенаи** им пять тысяч дала. А потом дядя её ругал, зачем так много дала, двух тысяч бы им хватило…
Солнце пригревает всё сильнее. Над лужицами ночного дождя поднимается сизый пар. Воробьи, растопырив крылышки и радостно мотая коричневыми головками, принимают первую в году ванну. И бестолково взлетают, потревоженные шипением шин. В машине своей проехал сын криворотой Сажиды. Бесстыжий. Специально отвернулся, чтобы не повстречаться с Латоб-хола взглядом и не поздороваться. Обнаглели. Никакого уважения к сединам.
Латоб-хола не знает, что молодые мужчины махалли, смотревшие голливудскую сагу с Марлоном Брандо, называют её Крёстная мать. А если бы узнала, то наверняка загордилась бы. Боятся, значит. Правильно делают.
Эх, чаю бы попить, зелёного, с мёдом… Жаль, нельзя выставить столик сюда, старик заругается. Надо бы пойти поглядеть, как там невестка готовит обед, не пересолила бы, криворукая, как в прошлый раз. Но на улице так хорошо, так покойно… Не научили криворукую, что машхурду солить в самом конце надо, тогда тёмной плёнки не будет сверху! Знала бы, что невестка ничего толком не умеет, ни за что не позволила бы сыну взять её. Старик настоял – пусть женятся, раз у них любовь. Какая ещё любовь? Сама вон пятьдесят лет прожила с ним и без всякой любви. И супы никогда не пересаливала, и свекровке не перечила…
Латоб-хола вздыхает, оглаживая ноющие колени. Надо бы махсы*** попросторнее купить, эти тесные в икрах, ноги отекать стали сильно в последнее время. Улица пустая, никого не видно. Десять утра. Кто работает, уже пробежали спозаранку мимо. И квартирантки мокрохвостые тоже прошмыгнули, как мышки.
Латоб-хола сдаёт «апартаменты». Не то чтобы для дохода, какой там навар, больше хлопот и переживаний. Во дворе и без того толкутся две невестки, и внуки галдят, и сын-таксист ставит машину, а по воскресеньям приходят старшие сыновья, живущие отдельно с криворукими своими жёнами и шумливыми детьми.
В двух тесных комнатках пристройки живут четыре девушки. Меняется их состав, но количество остаётся неизменным – четыре, по числу железных кроватей с обвислыми сетками. Снохи промеж собой и шёпотом называют пристройку с жиличками "концлагерь". На входной двери изнутри висит строгий устав из множества пунктов. Свод ограничений и запретов Латоб-хола сама сочинила и записала чёрным фломастером на крышке от большой обувной коробки. Вполне здравые требования там тоже есть. Не выливать мыльную воду под виноград, к примеру. Далее проступают монастырские строгости: «С моим сыновям разгавариваит нелзя. У них жена ест пусть она с ним разгавариваит». Ещё: «Турусик и лифчик стирать канешна, а вешать стыдно нелзя а толко под кофта или юпка какойнибут. Или ф полотенса можна». И, разумеется, никакого хохота, песен, музыки и гостей – никаких! Семечки не лузгать, бумагу в туалете в дыру не бросать, дверями не хлопать, плиту газовую содержать в чистоте, свет много не жечь и, упаси Аллах, не курить и не пить.
Если жиличка, помывшись, оборачивает мокрые волосы полотенцем, скрутив тугим жгутом на лбу, сооружает из жгута чалму и в таком непотребном виде шастает по двору, сверкая гладкими икрами и свежей грудью в разрезе халата – сердце хозяйки погружается в густую и раскалённую, как масло в казане, жёлчь. Тьфу! Старуха молчит, но язвительные замечания так и жгут ей язык.
Латоб-хола занимает в махалле особенное место. Получи она в своё время образование, быть бы ей крупным общественным деятелем. Она точно и в мелких подробностях знает всё обо всех. Она знает, чей сын и откуда машину пригнал, кому продал и за какие деньги и что была в моторе тайная поломка, которая на третий день вышла наружу. Она знает в лицо всех подростков-наркоманов и какой срок и за что получили их старшие братья.
Она помнит, как не по-людски похоронили бедняжку косоглазую Иноят, когда лепёшек не всем старикам досталось, стыд-то какой.
Помнит, как толстозадая Насиба хвасталась, будто за дочкой три арабских гарнитура дали в приданое. Три! Но старшая сноха Насибы услужливо сообщила ей, что мебель всего лишь китайская. Пусть хоть тридцать три гарнитура, только врать не надо, уважаемая толстозадая!
Латоб-хола без смущения называет имя той, чья дочь вернулась в родительский дом.
- Одного ребёнка за руку ведёт, второго на руках держит, третий в животе сидит. Ой, несчастная Мехри, недаром так отощала, уже вторая дочка из «замужа» сбежала, позор на всю махаллю, отец негодниц со стыда даже на Курбан хайит носа на улицу высунуть не мог...
Ещё только собираются соседи заслать сватов за невестой для сына и только-только купили подношение девице – бриллиантовые серёжки… А уж Латоб-хола вызнала у торговки золотом долгоносой Зухры, что куплены никакие не бриллианты, а фианиты. Латоб-хола не знает, что это, но слово, где слышится уничижительное «фи», ей очень по душе. И она с изобличающей страстностью повторяет: "Не брилянты, а фияниты!".
Латоб-хола ведёт строгие гинекологические наблюдения. И точно знает, когда положено разрешиться от бремени чьей-то дочери или невестке. Она загибает пальцы, горячится и выдвигает неопровержимые доказательства. «Я же говорю, в августе свадьба была! Помните, ещё ливень вдруг хлынул, навес был худой, салаты на столе залило? А родила вчера! Значит, пять месяцев всего прошло!»
Она без оглядки и в полный голос порицает поступок муллы, который на каждой пятничной проповеди повторяет, что хороший муслим не гоняется за благами, а сам-то принял подарок от братьев Муминовых – дорогущий белый автомобиль. Как будто не знает, чем братья промышляют.
Однако звёздный час Латоб-холы на женских маслихатах наступает, когда она, приосанившись, обтирает уголки бледных губ и одернув жилет из козьего пуха, ошарашивает товарок знанием тайных пружин высокой политики.
- И тогда Назарбаев пиалу с горячим чаем берёт и Каримову в лицо ка-а-ак плеснёт …
Старушки ахают. Довольная произведённым эффектом, Латоб-хола выдерживает драматическую паузу и продолжает:
- Эй, ты! Ты почему свой народ держишь в чёрном теле, а? Думаешь, тебе это с рук сойдёт? Ты Аллаха не боишься?
Старушки суеверно складывают ладони, одна на другую, на старческих ключицах: "Астафиралла, чего только на свете не бывает…".
И ни одна не решится задать вопрос: "Почтенная, вы это своими глазами видели? Вы этот чай президентам собственноручно наливали, о, достойнейшая из женщин?".
Дерзить Латоб-холе, пусть даже и в изысканно вежливой форме, себе дороже.
Триумф Латоб-холы съёживается как шагреневая кожа, если на посиделки является оямулло**** Карамат. А та приходит часто – как же без её нравоучений и наставлений… Хитрая святоша, нарочно ведь опаздывает, чтобы насладиться зрелищем вскочивших с мест женщин. И притворно отказывается, лиса, пройти на почётное место. Поломается для виду, прикладывая холёную руку в золотых браслетах к пухлому бюсту – рахмат, рахмат, не беспокойтесь, пожалуйста – и всё-таки проходит туда, куда её ведут, почтительно поддерживая под круглый локоток. У, глаза б мои не видели…
Латоб-хола старается не выдавать своего негодования, чтоб не подумали, будто завидует, но получается не очень. Непослушные губы сами складываются в скорбную подковку. Соперницу она на дух не переносит. Чего все с ней носятся? Подумаешь, в Мекку она ездит каждый божий год и хадисы толкует. А эти слушают её, разинув рты. Кто только в Мекку нынче не ездит? Даже сын конопатой Шарапат, бандит, разбойник. А давно ли учительницей в школе работала, носила капроновые чулки и туфли на каблуках, духами прыскалась? А тут вырядилась, вся в белом, будто святая. Рассказала бы про неё ещё кое-что Латоб-хола, да вот только сплетничать не любит, не то что некоторые…
Пятеро сыновей Латоб-холы живут с ней в одной махалле. И только младшенькая, Гузаль, поздний ребёнок, ещё в школе прозванная Бониэмкой за поразительное сходство с самой красивой солисткой темнокожей диско-группы, живёт в Москве.
У Гузаль удивительной длины влажные ресницы, трогательно-пухлые губы и ноги длинные, с чуть крупноватыми щиколотками. Во всём её облике что-то от оленёнка Бэмби, хрупкое и беззащитное.
На специальном сайте есть её фотография. Под псевдонимом Гюльчатай. С тарифом. Два часа – 60 евро, ночь – 120 евро. И девиз: " Делаю всё. Открой мне личико, не пожалеешь!".
Вся махалля об этом знает.
Перевод с узбекского:
*хола – тётушка
**кенаи – невестка, сноха
***махсы – мягкие среднеазиатские сапожки
**** оямулло – женщина-священнослужитель