Картинка
Лучшее

История черно-белой фотографии: "Звезда"

Люблю рассматривать эту карточку. Неведомыми путями попала она в родительский плюшевый альбом со специальными прорезями в виде полукруглых скобок. Эта в скобках не держится из-за толщины – наклеена на картон. И когда берешь альбом, выскальзывает на колени, будто просится: возьми меня поближе, всмотрись… На фото умершая задолго до моего рождения дальняя родственница, Эсфира, жена дедушкиного двоюродного брата Махамбета. На обороте мохнатой гусеничкой ползет надпись арабской вязью – никто уже никогда не возьмется выяснить, что там написано, и дата – 10 марта 1917 года. Мужчина в феске – ее первый муж. Говорили, что Эсфира была дочерью семипалатинского купца и еще ребенком ее сосватали за наследника богатого семейства. Муж ее купеческим званием тяготился, мечтал о карьере инженера, но не смог противиться воле отца и накануне революции вступил в права наследства.

Представляю, как мартовским солнечным днем молодожены вошли в фотоателье, он – первым и придержал дверь, пропуская ее. На звон латунного колокольчика вышел сам хозяин, Гольдберг или Фридман, в щегольских, итальянского фасона, усиках и шелковом жилете, муж помог ей снять мерлушковый казакин, и хозяин отметил про себя, как этот респектабельный татарин бережно повесил его под свое пальто на рогатую вешалку. Как будто не хотел, чтобы даже одежда их разлучалась. Она поправила перед зеркалом праздничный убор и на приглашающий жест фотографа прошла в глубь салона. Он постеснялся убрать давящую в спину бисерную подушку, поза вышла принужденная. Эсфира чуть расправила кружевную мантилью, сложила нежные руки на его плече и смотрит в объектив. Ни тени кокетства и жеманства.

 Эсфира в переводе с персидского – звезда. Когда незадолго до войны Махамбет-ага привез ее в свое село, многочисленная родня кисло поморщилась – за него, самого делового и хваткого из братьев, любая девушка из местных не пошла, побежала бы! Так нет же, ни разу до своих сорока лет не давший уловить себя в брачные сети взял за себя клеваную ягодку – вдовую татарку. Женщины шипели и фыркали – окрутила лучшего жениха, змеюка белокожая. И будто в отместку опростили, разжаловали в рядовые ее изысканное, наполненное фиолетовым эфиром библейское имя в легкое для произношения Аспира. А Эсфира будто и не слышала злобного шипения – позвякивая серебром на крепких запястьях, сноровисто и безмолвно вила новое гнездо. Выбелила домик внутри и снаружи до слепящей праздничной белизны, до блеска надраила казаны, зачехлила в свежие одеяния корпешки, завесила окна белыми крахмальными парусами в прорезях «ришелье» и выставила на подоконники алую герань – нате вам!

Махамбет-ага и вправду был тот еще деловар и выжига. Потерявший в мор и голод двадцатых родителей и половину родных и успевший посидеть в тюрьме за неизвестные доблести дядя научился цепляться за жизнь до побеления пальцев, любой ценой и всегда брать все самое лучшее, ни у кого не спрашивая разрешения. Не умеющий даже читать, он умудрялся устраиваться на должностях, непременно близких к материальным ценностям – завхоз, учетчик, снабженец, завскладом. Зато арифметические действия, особенно связанные с делением и вычитанием, запросто щелкал в уме, выстраивая числа в стройные колонки, образующие в конце счета приятный сердцу излишек. К началу войны дядя успел еще раз присесть за парочку подвигов и на предложение искупить вину кровью, в штрафной роте, откликнулся с радостью. Судьба в который раз уже предлагала сыграть в орла или решку, а дядя любил риск. Можно и задохнуться собственной кровью в первой же атаке под свинцовым градом, и грузным кулем сверзиться в воронку, а можно организовать самострельное ранение, угодить в госпиталь, а там провернуть многоходовую операцию с покупкой чужих документов и, заморочив головы особистам, демобилизоваться по состоянию здоровья. Так оно было или иначе, но дядя вернулся как фронтовик, и даже с какими-то медальками.

 Был он человеком суровым, несентиментальным, например, презирал мужчин, опускающихся до возни с детьми. От того ли, что своих у него не было, числил он детей некими личинками человеков. То есть, разумеется, пусть живут щенята, не топить же, но играть с ними… При этом щедро одаривал деньгами даже дальних невесток, подносивших ему народившихся толстых младенцев с запятой сажи на невинных лбах для благословения. Кто знает, может, и я удостоилась его рассеянного стариковского взгляда – что, опять девчонка? Ладно, тоже годится…

 Более всего он уважал силу, любил собачьи бои, холодное оружие, брил крепкую голову наголо и всю жизнь носил полувоенные френчи, галифе и отличного качества, на заказ построенные сапоги. Сильно подозреваю, что дядя одновременно и ненавидел, и восхищался Сталиным. Умея ладить с любым начальством и, по слухам, выполнявший некие их деликатные поручения мутного финансового характера, дядя пропадал иногда по полгода, а Эсфира ждала его каждый вечер так, будто он сейчас войдет в дом, а она подаст ему ужин.

 Со временем кумушки смирились с культурным и всяким иным превосходством Эсфиры, настолько оно было очевидным, признали ее звездой местечкового бомонда и уже за честь почитали попасть в ее красиво убранный дом и отведать ее невиданного в ауле угощения – татарской выпечки с самоварным чаем со сливками. Завидовали – дом полная чаша, сама в панбархате, муж пылинки с нее сдувает. А какая учтивая, не заносится, со всеми как с ровней держится. И без гостинцев не отпускает, такая умница. И даже умудрялись сочувствовать: бедняжка, такая красавица, по чести говоря, могла составить партию и подостойнее нашего Махамбета, дай бог ему здоровья.

…Остывают громадные казаны, курится еще слабым дымом флотилия самоваров, бабки и тетки после поминок по Махамбету пьют бесконечный чай на топчане в тени винограда и не обращают внимания на девочку за их спинами, с преувеличенным вниманием листающую книжку с картинками. Разумеется, это дитя ничего не может понимать во взрослых разговорах, касающихся тем иногда рискованных. Резная тень пляшет по дастархану, в пиалах золотится чай, мухи и осы ревниво елозят по салфетке, наброшенной на конфетницу с колотым сахаром науат. Иногда одна из старух вручает девочке баурсак или горстку кураги – кушай, детка…

А Махамбет, скорее всего, еще тогда ее приметил, когда на лесоскладе у ее мужа-татарина работал. Татарина в середине тридцатых арестовали и погнали туда, где круглый год зима, где лишь медведи да волки и где советы держат в неволе своих врагов. Там он и сгинул. И деток ей Аллах не дал почему-то. Ни от первого мужа, ни от второго. Значит, дело было не в мужьях, а в ней.

И надо же было такому случиться. Первый муж Эсфиры, о смерти которого она когда-то получила извещение, объявился, хоть и побитый и покалеченный, но живой! Эсфира сразу и не признала в этом почерневшем, с черными редкими зубами, оборванном доходяге своего супруга. И как только нашел ее через столько лет?

…Он долго пил чай, захмелевший от непривычной уже еды, пил, наливая его в блюдечко, как раньше, в прошлой жизни, сахар не клал в пиалу, а держал за щекой, будто боялся, что растает до срока, один кусочек воровато сунул за пазуху. Эсфира разрыдалась – что они с тобой сделали, нелюди? Он уснул там же, просто упал на бок у низкого столика, и она укрыла его одеялом и будила только, чтобы покормить и стаскивала с него потихоньку прокисшие обмотки, обнажившие черные ступни и тонкие руки с разбитыми пальцами.

 Махамбет вернулся из очередного гранд вояжа, а Эсфира кормит отмытого, обритого, выжаренного от вшей и переодетого во все новое воскресшего бывшего его хозяина своей знаменитой куриной лапшой. Что там у них было, в точности никто не знает, соседи слышали только, как Махамбет бушевал, ругался разными русскими словами, и Эсфира побросала вещички в узел и собралась уходить с первым. Раз он не умер, значит, он ей муж законный, а не Махамбет, не догадавшийся записаться с ней в сельсовете. И даже будто бы уже ушла, и на станции он их догнал.

 Поселили татарина в летней кухне, Эсфира его лечила травяными отварами, навязала ему носков из собачьей шерсти и постепенно он пришел в себя, оклемался и стал возиться в ее саду и ухаживать за скотиной. Две-три жены при одном муже тогда диковинкой не были, но чтобы два живых мужа у одной женщины… Первому же родичу, посмевшему пошутить по поводу некоей очередности, Махамбет так вломил промеж глаз пудовым кулаком, что у всех сразу же отпала всякая охота задавать даже самые осторожные вопросы.

 Через несколько лет не старая еще Эсфира, не выпившая сроду ни одной рюмки вина, прожившая всю жизнь в холе и неге, в тепле и довольстве, заболела быстротечной злой болезнью и истаяла в каких-то полгода. Двое ее мужчин, перемолотых во всех мясорубках века, прополощенных во всех стылых водах его, перекаленных во всех его нещадных огнях, остались одни во враз остывшем доме.

Я часто думаю о ней. Ищу в городской толпе лица со схожими с ней чертами – лоб, взгляд или вот губы, как у нее. Однажды в торговом центре на соседнем эскалаторе проехала вверх длинноволосая девушка, в чем-то полупрозрачном, летящем и до замирания сердца, до сладкого ужаса похожая на нее. Мягко ступила с эскалатора, плавно свернула за прозрачный угол бутика и оттуда, из подсвеченного огнями сотен лампочек аквариума, встретилась со мной взглядом и величаво проплыла дальше. Как я удержалась от желания ринуться вверх по стекающим навстречу хищным ступеням, догнать и тронуть за ускользающий, тающий под пальцами рукав – Эсфира?

…Фотограф долго выставлял свет, поправлял складки на жаккардовом занавесе, придвигал и отодвигал жардиньерку под бархатной скатертью, вставлял в аппарат пластину, выбирал выдержку и диафрагму и все это время мысленно молил ее – милая, хорошая, чудесная, стой так же спокойно и расслабленно, ах, сколько нежности и достоинства в этой юной женщине…

- Внимание, господа! Сейчас вылетит птичка!